Елизаров Михаил - Ногти
Михаил Елизаров
Ногти
Я познакомился с Бахатовым еще в Доме малютки. Впрочем, мы не отдавали
себе отчета, что наше знакомство состоялось - нам было всего несколько
месяцев от роду. Первое мое осмысленное восприятие Бахатова произошло в
отделении восстановительной терапии, в палате для умственно отсталых детей.
Бахатов с младенчества умел произвести тягостное впечатление о состоянии
своего интеллекта - виной тому мятой формы череп и бесконечные слюни.
Бахатовым его назвали потому, что пеленки, в которых он находился, помимо
выделений Бахатова имели штемпельную аббре-виатуру "Б. Х. Т." Мои же
пеленки, если таковые имелись, ничего кроме меня и моего горба не содержали.
Я появился на свет горбуном - плод эгоизма и безответственности, резюме
пьяных рук, постфактум отравленного вестибулярного аппарата. Меня не отдали
к сколиозникам, а оставили на потеху у слабоумных. Эрудит-доктор придумал
мне фамилию - Глостер. Королевское клеймо безграмотные сестры частенько
меняли на Клистир. Но по паспорту я - Глостер, подкидной дурак, как и
Бахатов.
С рождения меня сопровождал сонм обидных поговорок и прибауток. Няньки,
бывало, так и кричали: "Слышь, для тебя новый массажер придумали, чтоб горб
исправить. Знаешь, как называется?" Я отвечал: "Нет", а они: "Могила!" - и
сме-ялись до колик. На медосмотр, в столовую, на прогулку меня звали,
искус-ственно огрубляя голос под Владимира Высоцкого: "А теперь Горбатый! Я
сказал, Горбатый!" - если я мешкал. Однаж-ды, я уже был постарше, директор
нашего интерната в присутствии врачей, сестер и нянек подозвал меня и
сказал: "Угадай, как ты будешь называться, если станешь пидарасом?" Я
промолчал, чувствуя подвох, и он сам ответил: "Пидарас горбатый!" - и
расхохотался так искренне, что я засмеялся вместе с ним. Я научился отвечать
смехом на любую выходку.
Бахатов, в сущности, тоже был нормальным, только некрасивым, и
оставалось догадываться, что глотала или пила мамаша Бахатова, чтоб
избавиться от него.
Но мы смогли научиться читать и писать, у меня иногда появлялись
трудности с арифметикой, у Бахатова с гуманитарными дисциплинами, однако я
подчеркиваю: мы были нормальными. Специально мне и Бахатову завхоз доставал
учебники, подготовленные министерством образования для школ в Средней Азии
на русском языке. Дебильные буквари-раскраски не утоляли наш умственный
голод. Иногда к нам приходили учителя из нормальной школы и рассказывали про
Африку и другие страны, а завхоз показывал, как клеить конверты.
Я вспоминаю момент, когда я впервые смог осязать сознанием, понять
глазами существование Бахатова. До этого я помнил все события своей жизни
только спиной. Невидимые руки хватали меня за мою горбатую шкирку и несли,
как чемодан. В полете я увидел Бахатова. Он рос из горшка, похожий на бутон
тюльпана, и бессмысленно выл. Меня усадили на горшок рядом с ним, и мы
смогли разглядеть друг друга. Бахатов перестал плакать, засунул в рот палец
и попытался обгрызть ноготь. Зубов не хватало, и Бахатов опять заплакал, но
я уже знал причину его слез. Я глянул вниз и увидел ноги Бахатова, ступни и
длинные с черным гуцуль-ским орнаментом ногти. Первое воспоминание моего
ума.
В возрасте шести лет нас перевели из больницы в специальный интернат
"Гирлянда". Это было зимой. Заведующая отделением передала наши документы
человеку, приехавшему на темно-зеленом уазике, нам собрали в дорогу оладий и
майонезную баночку с яблочным повидлом, закутали во множество одежек; одна
из нянек, жалевшая меня